Под покровом ночи [litres] - Элизабет Гаскелл

когда постыдная правда выйдет наружу, когда имена всех тех, кто прямо или косвенно связан с мошенником, навсегда будут замараны. Ночами он без сна метался в постели и в голове у него роились тревожные мысли. От этих ночных дум он совсем извелся и уже не рад был, что судьба свела его с Элеонорой: зачем только он выбрал себе в наставники мистера Несса и приехал в Хэмли, зачем сделал то, другое, третье, вплоть до нынешнего дня! Но наутро, спустившись в столовую и увидев, как при его появлении поблекшее личико Элеоноры внезапно озаряется былой красотой, как она, зардевшись, устремляется к нему, чтобы по своей милой привычке вставить ему в петлицу свежесорванный цветок, Ральф испытывал прилив благородства, гнал сомнения прочь и вновь уверял себя, что честь и слово превыше всего, даже если они идут вразрез с его желанием.

Но потом сомнения возвращались и с каждым часом нарастали. К завтраку спускался мистер Уилкинс, и все время, пока он сидел за столом, Элеонора, казалось, только и думала, как ему угодить, встречая с его стороны полнейшее равнодушие. Не было дня, чтобы мистер Уилкинс остался доволен едой, – после выпитого накануне вечером его от всего воротило. Общее недовольство распространялось и на слуг, которых он выставлял перед Ральфом не в лучшем свете, прозрачно намекая на их нерадивость или неумелость. Что до самого Ральфа, то он предпочел бы жевать сухую корку в тишине – или вовсе обойтись без завтрака, если бы взамен ему предложили по-настоящему умную и тонкую беседу, – чем вкушать любые деликатесы под аккомпанемент сварливых рассуждений хозяина о том, как их полагается готовить. К концу каждого такого завтрака Элеонора выглядела на все тридцать и ее настроение бывало непоправимо испорчено. Ральф не мог заставить себя сосредоточиться на ее мелких заботах по дому, а кроме этого, ей почти не о чем было говорить с ним: на расспросы о его делах он отвечал теперь односложно. Ему претило выказывать любовь, которой он почти не чувствовал, в милых и понятных лишь двоим словесных пустячках, составляющих чуть ли не главное содержание речи влюбленных. Чтение Элеоноры ограничивалось старомодной классикой, не располагавшей к острым дискуссиям. Бедняки, которым она помогала, по-своему неплохо устроились, но если бы рассказ об их жизни служил иллюстрацией какой-нибудь оригинальной теории, его еще можно было бы вынести, а так… Скулы сводит без конца слушать отчеты о ревматизме Бетти Палмер или о приступах золотухи у дитятки миссис Кей! Говорить с ней о политике – пустое дело: Элеонора настолько невежественна в этих вопросах, что всегда наперед согласна с ним.

Дошло до того, что он стал получать некоторое удовольствие от ланчей в обществе мисс Монро – все веселее монотонных тет-а-тет с невестой. После ланча молодые люди шли на прогулку, как правило в город, к дверям юридической конторы, – встречать со службы мистера Уилкинса, и пару раз Ральф имел удовольствие наблюдать, каким образом тот распоряжается своим рабочим временем. Один день был особенно показателен: мистер Уилкинс так нетвердо стоял на ногах и язык у него так заплетался, что Ральф не мог не поразиться слепоте Элеоноры, которая, судя по ее суетливой обеспокоенности, приняла за чистую монету жалобы отца на головную боль, тогда как любой посторонний тотчас увидел бы, в чем причина его «недомогания». И надо же было такому случиться, что именно в тот вечер мимо проезжал герцог Хинтонский в компании с другим джентльменом, которого Ральф частенько встречал у лорда Болтона, и оба узнали молодого человека – то есть увидели, как Ральф заботливо помогает какому-то пьяному, явно ему не чужому. Всю дорогу домой мистер Корбет дулся и молча проклинал все на свете, и когда они добрели до Форд-Бэнка, внутри у него бушевала ярость; только благодаря исключительному самообладанию ему удавалось сохранять видимость спокойствия. Предоставив Элеоноре самой отвести отца в спальню и уложить его там в тишине, чтобы избавить от головной боли, Ральф не пошел в дом, а свернул на тропу меж кустов.

Скрестив руки на груди, он мрачно размышлял о том, что теперь делать, как выпутаться из ненужных ему отношений, в которые он, поддавшись юношескому порыву, сам себя вовлек. Незаметно ему под руку проскользнула тонкая девичья ладонь, и в глаза заглянули печальные, ласковые глаза Элеоноры.

– Я уложила папá, пусть до ужина отдохнет часок, – сказала она. – У него ужасно болит голова.

Ральф не выразил сочувствия; он молча собирался с духом для тяжелого разговора, что перед лицом трогательного доверия Элеоноры было непросто.

– Элеонора, помнишь ли ты нашу беседу прошлой осенью? – (Она уронила голову и, не говоря ни слова, тихо опустилась на садовую скамейку.) – О том, что тебе, быть может, предстоит пережить некий позор? – (Ответа не последовало.) – Эта угроза по-прежнему существует?

– Да! – шепотом призналась она и тяжко вздохнула.

– И твой отец, разумеется, знает об этом?

– Да! – подтвердила она тем же обреченным тоном.

Воцарилось молчание.

– Я думаю, это губит его, – наконец решительно заявил Ральф.

– Боюсь, что так, – тихо согласилась она.

– Тебе лучше бы рассказать мне, в чем, собственно, дело. – В голосе Ральфа появились нотки нетерпения. – Возможно, я сумею помочь тебе.

– Нет! Мне нельзя помочь, – ответила Элеонора. – У меня сердце ноет, оттого что пришлось сказать тебе то, что я сказала тогда. Я не искала помощи… Прошлого не вернешь. Я лишь хотела знать твое мнение, вправе ли человек, оказавшийся в моем положении, рассчитывать на брак с тем, кто не ведает о том, что может случиться и что, как я надеюсь и верю, никогда не случится.

– Но я не понимаю, что кроется за твоими недомолвками! Неужели ты не видишь, любовь моя?.. Ведь я и есть тот самый неведающий, на брак с которым ты, по твоим собственным словам, не вправе рассчитывать. Почему ты не расскажешь мне все откровенно? – Он уже не мог скрыть своего раздражения, прорывавшегося в его тоне, во всей его манере.

Она слегка подалась вперед и посмотрела ему прямо в лицо, словно желая проникнуть в его сердце и увидеть, что там скрывается. И потом с убийственным спокойствием – как еще никогда в жизни – спросила:

– Ты хочешь разорвать помолвку?

Он покраснел до корней волос, но в следующую секунду возмущенно воскликнул:

– Какие глупости! Мне уже и спросить ни о чем нельзя! Нельзя высказать свои мысли! Наверное, это следствие болезни – ты стала мнительной, Элеонора. Как можно было так извратить мои слова? Я ли не доказал всю искренность и глубину своих чувств,